- Текст
- Видео
- О дискуссии
Кирилл Мартынов: Добрый вечер. Очень коротко скажу про задумку всех трех встреч. Две оставшиеся состоятся в апреле, на первой мы присутствуем. Мы назвали все три дискуссии цикла «Возвращение четвертой власти», и это название апеллирует к тому, что на наших глазах с медиа в широком смысле слова происходит странная трансформация.
Лет пять – семь назад считалось хорошим тоном говорить о том, что Интернет нас освободит от всех проблем, демократизирует российское общество, другие национальные и наднациональные образования во всем мире, приведет к рефлексивному, критическому мышлению. Многое по этому поводу было сказано, и много было оптимизма, однако в последний год мы видим откат от этой установки, видим, как новые медиа так же прекрасно, как и старые традиционные, используются для того, чтобы навязать обществу какую-то одну правильную монологическую точку зрения на вещи, и видим эту странную трансформацию.
В 2015 году в России мы легко можем поверить в то, что медиа из себя представляют что-то могущественное, что СМИ может влиять на настроения людей, мобилизовывать их на совершение неких поступков или выказывать готовность в их совершении. В этом смысле медиа существуют как некая четвертая власть, даже если первые три мы можем прощупать с некоторым трудом. Но вопрос – как долго это может продолжаться, как долго медиа могут служить государству, что в этом контексте происходит с нашими надеждами на интернет и как можно искать выход из сложившейся монологической медийной ситуации.
Первая, сегодняшняя встреча отвечает на вопрос, как мы попали в нынешнюю ситуацию, как медиа были рекрутированы на службу государства, как зрители телеканалов стали виртуальными бойцами в информационной войне. И проблема связана не только с телевидением, хотя с ним в первую очередь, но и с другими медиа. Вторая встреча, где будет присутствовать нейробиолог и нейроэкономист Василий Ключарев, будет посвящена вопросу, сделал ли нас интернет свободнее, насколько об этой свободе вообще можно говорить. Третья встреча посвящена вопросу редемократизации медиа – как «четвертая власть» может вернуться не под ружьем госвласти, не в виде государственного солдата, а в виде самостоятельного игрока, задача которого информировать людей и заставлять подумать. Там тоже будет ряд людей, с которыми на эту тему будет интересно поговорить.
Сегодня здесь присутствует Даниил Дондурей, главред журнала «Искусство кино», человек, который должен рассказать о тайне телевидения, о том, что это за энигматическая сила, которая нас всех вырвала из повседневного существования, отправила на фронт в этой информвойне. Андрей Архангельский, журналист, посвящающий последний год медиакритике. Его взгляд здесь будет любопытен. А также Александр Бикбов, социолог, автор книги «Грамматика порядка», который исследовал эти структуры власти в СССР, и оттуда очень легко можно перекинуть мостик к тем событиям в медиа, которые происходят сейчас.
Даниил Дондурей: Мне кажется, и текст преуведомления, и наше понимание медиа и телевидения в первую очередь невероятно романтические и недооценивающее реальное положение и функции этого основного, на мой взгляд, производства современного мира. Это одно из величайших и замечательных таинств российской культуры. Среди целого ряда его уникальных особенностей – табуирование знаний о самом себе. Это чрезвычайно креативно, здесь много неформальных практик, технологий непонимания этих очень важных процессов и т.д. Расскажу свои замечания и сюжеты, которые у меня существуют за годы наблюдения за этим институтом.
Сначала хочу обратить внимание на парадокс, очень важный и доказывающий ту мысль, которую я высказал.
Как вы знаете со слов много раз здесь выступавшего Льва Гудкова, в январе 2014 года 27% граждан РФ были готовы проголосовать в ближайшее воскресенье за президента нашей страны. Уже летом – 84%, сейчас – 86-88%. Вы все также прекрасно знаете, что это сделали не выдающиеся военные силы РФ и даже не то, о чем нам рассказывали в знаменитом фильме на канале «Россия-1» по поводу развертывания ПРО. Это сделало телевидение, потрясающе – мощно, дешево, эффективно – культурно перезагрузив контент нашей страны.
Таким образом оно продемонстрировало, что это классический материал, что можно делать очень многие вещи и все рассказы про интернет – это надежды примерно из той серии, как учил нас великий Чехов, что пройдет 200-300 лет, придут другие люди, они будут лучше нас.
Телевидение – основной вид деятельности граждан нашей страны, тотальный и первый среди 500 занятий, фиксируемых социологами, намного больше, чем вся занятость в народном хозяйстве, намного больше, чем все непосредственное общение в семье. Ни один из видов деятельности – от труда до вышивания мужчинами гладью – не может быть сопоставлен с тем временем, которое население нашей страны проводит у ящика – примерно в 12-20 раз больше, чем все то время, которое население проводит в интернете, имеется в виду все население страны старше 4 лет. Это очень важно. Больше я пока особенно цифры приводить не буду, но чтобы мы понимали, что такое 105-120 млн человек в сутки. Что может быть сопоставлено с этим? Какие виды деятельности, какая экономика страны, какие другие системы могут с этим соревноваться?
Теперь парадокс. 27% – 88%. Казалось бы, колоссальная, безмерно эффективная работа, и можно было бы представить, что эта работа должна быть государством оценена, телевидение должно получить какие-то бонусы. Дешево и быстро. Вы знаете, что это одна из тех сфер, где государство ни за что не платит. Оно платит только за доставку сигнала. До декабря прошлого года это меньше 150 млн долларов за поставку сигнала в Восточную Сибирь, Сахалин, Камчатку, Дальний Восток и в маленькие города меньше 100 тыс. населения. Телевидение за эту потрясающую работу было наказано тем, что на 25% уменьшилось его финансирование и на 7% – финансирование доставки сигнала, то есть всего 33%, ровно треть денег, которые получало телевидение еще в 2014 году.
Позволю некорректную ассоциацию, но яркую и показательную: это как если бы Иосиф Виссарионович позвонил маршалу Жукову после Берлинской операции и сказал: «Вы уж, Юрий Константинович, за свои собственные ресурсы, за счет генералов, вагоны вывозить немецкие артефакты мы вам предоставим. Но вы как-то сами разберитесь с финансированием». Главный государственный чиновник, докладчик по этой теме, Алексей Волин, заместитель министра связи, сказал, что телевидение, которое вообще занимается контентом и культурным производством, то есть производством массовых представлений о происходящем, с точки зрения всех бумаг и всех моделей, является сферой информационных услуг и живет за счет рекламных поступлений. Как это так? Какие рекламные поступления? Причем здесь памперсы, продажа лекарств и автомобилей? Это же настоящая, мощнейшая, несопоставимая ни с чем перезагрузка. Это та самая культурная ловушка, почему здесь не сидит тысяча человек для обсуждения темы культурных технологий, почему в моем журнале я не могу найти и пяти аналитиков, которые объяснили бы причину того, почему еще три месяца назад у нас украинским делам были посвящены шесть из семи новостей, а сейчас, после Минска-2 – всего лишь четыре. Это же очень интересно.
Как строятся эти новостные загрузки? Кто это делает? Почему увеличили примерно в 12 раз объем ток-шоу? Почему всю содержательную продукцию увели после 23:30? Это основное производство, это первое по времени занятие нации, это все, что связано с современной программой мобилизации, невероятно важное. Более того, мы знаем, что главные понятия – национальный интерес и суверенитет. Когда-нибудь слышали хоть одну дискуссию на эту тему? Никогда. Это кажется всем очевидным, что такое национальные интересы и суверенитет?
Вся эта перезагрузка, которая началась с осени 2012 года и происходит чуть больше двух лет, как бы готовит людей к тому, что все сами понимают, что такое национальное интересы, это всем понятно, это все связано с развитием, умножением невидимой работы по сохранению феодального типа восприятия реальности. Она делается не только эти два года, а все последние 20 лет. Это чрезвычайно интересная работа, и делает это телевизор.
Скажу о механизмах. Кто-нибудь обсуждал факт, что телевизору было запрещено критиковать советскую власть? Приведу пример. Можно ли себе представить, что в 1937 году где-нибудь после 30 июля, знаменитого постановления ЦК ВКП(б), с которого начался террор... Хорошо, берите осень 1938 года, когда уже 1,5 млн арестовали и 760 тыс. убили – и в это время люди могли бы хорошо говорить о Николае II и царской системе. Можно себе это представить? А это сейчас делается, и вы сейчас видите все фильмы, передачи, какие идут в ночь, а какие в прайме, почему понятие Крыма, где официально 27 млн жертв, выровнено с точки зрения великой победы. Как это делается, кто за этим следит? Это ведь не журналистика, связанная с тем, что мы будем говорить о том, как Павел Лунгин – удачно или неудачно – реинтерпретировал знаменитый сериал «Родина». Это же не про это, это очень серьезно.
Мне не нравится понятие «пропаганда». Это, в сущности, желание уйти от проблемы, потом что каждый либеральный и какой угодно журналист скажет: «Это пропаганда» – и ему кажется, что он на все ответил, все обозначил, оценил, понял, как это сделано. Это гигантское, мощнейшее, уникальное, многосистемное, невидимое производство представления о реальности. Это что за пропаганда? Пропаганда – это продвижение. 1,5 или 3 млн, вышедшие во Франции после январских событий по поводу сатиры, – это тоже пропаганда. Мы сказали «пропаганда» и разобрались. Нет. Культура запрещает заниматься тем, как это устроено, чтобы это все сохранилось.
Я расскажу о некоторых очень важных механизмах.
Вы знаете, что Дэвид Элтейд, который ввел понятие «формат», рассказал человечеству в 1978 или 1979 году о том, что никакой сырой реальности нет, реальность всегда вареная. Эти все рассказы, что мы вам показываем, что есть на самом деле. Если человек взял камеру – это все не на самом деле, это все отформатировано на множестве уровней.
Технологии того, как это делается, как мы можем оценивать эти способы форматирования, как мы можем хранить в памяти эти способы форматирования, не хранятся, потому что одно из достижений – те люди, которые сегодня сидят особенно в таком искушенном телевидении, как российское, прекрасно знают, как это делать. Это тоже одна из мощнейших неформальных практик, которые не передаются и не рефлексируются.
Контроль за повесткой дня. Есть люди, которые из всего новостного потока выбирают то, что будет страна переживать, обсуждать, что будет умножено, увеличено, спрятано и т.д. Вы никогда не найдете темы, как живут те анклавы, которые не являются вроде бы непризнанными Россией – я имею в виду Абхазию, Южную Осетию, Приднестровье. Никогда вы про это не узнаете. Вам даже всерьез никогда не покажут город Грозный, потому что там идут мощнейшие процессы, след которых мы увидели недавно, но дискуссия о которых не произошла. Я имею в виду, что в 290-тысячный город, 40% населения которого дети, приехало 1 млн человек. Это кому мы хотели сказать, что хотели, что это за жест, что он значит, почему Россия – ответ европейскому сознанию, почему Россия – центр мусульманского мира? Это серьезные вещи, они обсуждаться не будут.
Контроль самый разный. Начиная с того, будем ли мы переживать такую умопомрачительную тему, с которой в российской культуре многие столетия спокойно справлялись, как гомосексуальные отношения. Вдруг они становятся важными, переживаются каждой бабушкой, которая даже никогда не слышала, что это такое, и не понимает природы этого. Это нам фашисты навязали гомосексуальные отношения. Это делается, это создание, это производство, это ежедневная работа. Сейчас мы будем за чашкой кофе в домах, на днях рождения обсуждать Коломойского. Сегодня нет ничего важнее, чем Коломойский, мы сегодня живем с Коломойским, переживаем, мучаемся и т.д. Не будем же мы про 250 млрд, не ввезенных и выведенных, переживать. Тогда какая-то другая картина мира возникнет, откуда вдруг 250 млрд исчезли. 150 млрд вывезли, и 100 млрд не ввезли те же самые российские люди. Вы могли прочитать на телевидении дискуссию по поводу недоверия бизнеса политической власти? Нет.
Одни и те же люди с канала на канал. Даже хотел недавно сказать либеральному Борису Надеждину, что это же вы технолог, вы должны понимать, что вас используют для того чтобы укрепить альтернативную точку зрения. Если не знаете, спросите у меня, я вам расскажу, что этого делать нельзя.
Потому что для того, чтобы уважение к Сталину поднялось за примерно 18 лет с 21% до 57% на конец 2014 года, нужно было рассказывать, что он чудовище и пожиратель детей, но в определенной доле, в определенное время, в определенных программах. И тогда люди начинают доверять. Сейчас от 53% до 57% граждан РФ считают сталинский вклад в национальную историю положительным.
Однозначная интерпретация происходящего. Это чрезвычайно связано с цензурой, и с тем, что российское телевидение утаивает от граждан нашей страны. Дело даже не в самой цензуре, а в других процессах, связанных с тем, что вы, может, и не думали о том, что на Украине 26 регионов. Рассказывается только о трех. А что в остальных 23-х происходит? Что на Волынщине? Они своих фашистов обожают или нет? Как они относятся в Кривом роге к тому, что там происходит? Готовы ли люди биться за понижение цены на газ? Как относятся примерно 36-37 млн этнических украинцев к тому, что с ними происходит? Вы не узнаете. Украинские новости идут уже 15 месяцев, каждый день, сотни часов, но вы ничего про это не узнаете. Это простые вопросы. Запрет на альтернативные точки зрения.
Очень важно – эмоциональное усиление. Российский зритель воспитан на сериалах. Я про это много писал. Воспитанный на сериалах, он без крови ничего воспринимать не будет. Когда ты получаешь сценарий и там люди что-то рассказывают о том, как они воспринимают сложные картины мира, – никто у нас даже в час ночи это не поставит, потому что где смерть, эти невероятные отношения, связанные с любовными предательствами в семье?
Если этого нет, то все события, которые зрители должны оценить и о которых должны начать переживать, обязаны иметь мощную эмоциональную окраску. Это мы видели еще давным-давно, полтора года с горящими «Коктейлями Молотова» и так далее, от всех больших операторов и мастеров делать картинки. У нас кинематограф имеет какие-то традиции, и за хорошие деньги сидят десятки людей, которые показывают стране, что там просто резня и кровавое месиво.
Это очень важно, потому что дает выращенный на этом принципе механизм морального отторжения. Недавно читал текст выступавшего здесь Левинсона, который показывает сумасшествие картины российской реальности, связанной с тем, что, с одной стороны, мы ждем войны и, по данным ФОМа, которые я месяца полтора назад комментировал, 48% не исключают террора масштабов 1937 года, а с другой стороны, 66% очень любят украинцев. Как? Это что за сознание? Как это может уживаться? Это, видимо, какие-то сложные, довольно шизофренические смысловые постройки. Правда, сейчас, по последним данным, желание вводить войска и воевать с Украиной уменьшилось, и это очень важно. Про имперские архетипы ничего не буду говорить, потому что мы все свидетели того, когда из празднования 70-летия будет изъята часть, связанная с тем, что так обожала советская власть, которая говорила об ужасах войны. Нас всех воспитывали, по крайней мере, таких молодых, как я, на фразе: «Лишь бы не было войны». Эта фраза вообще исключена, тотально. Крупнейшую после смерти Сталина если не с 1953, то с 1956 года мифологическую составляющую празднования Великой Победы – а у нас только два общенациональных праздника осталось, Новый год и Великая Победа, – вы не встретите ни на одном канале ни в каком контексте. Может, на федеральных каналах только.
Отказ от когнитивных диссонансов – это очень важно. Все эти 15 лет был чрезвычайно важный принцип, что мы находимся в какой-то либеральной парадигме, которая, как люди считают, куда-то исчезла. Это так же, как с культурой. Есть очень важное понятие, связанное с воспроизводством сложного человека. Воспроизводство сложного человека на протяжении лет сначала было 10%, потом – 2%, а в последние два года – сильно минус 2%. И это очень серьезная вещь. То есть количество людей, способных, желающих смотреть сложные фильмы, обсуждать, переживать по поводу разного рода депрессий, уменьшилось – 2% минус, и это очень опасное явление. И сегодня когнитивного диссонанса нет.
Но главная технология, которая чрезвычайно важна, – это разные виды недооценки этого производства. С одной стороны, не интересоваться, с другой стороны, пенять на журналистику. Журналисты не могут заменить аналитические исследования этого производства. Это серьезнейшая проблема. В связи со всем этим мы должны перейти в эру интеллектуального волонтерства, поскольку мы ничего не сможем поменять в нашей жизни, нам ничего не удастся сделать, если эта аналитическая, тем более проектная работа не будет производиться – финансировать ее никто не будет, потому что она самая опасная и самая серьезная. И нужно понять, что это как вкладывать в здоровье, помощь инвалидам и т.д. Если мы хотим, чтобы с нашей страной что-то потом происходило нормальное, интеллектуальное проектное волонтерство – это единственное, что я вижу перспективным в современном мире, а вовсе не защищать свое непонимание происходящего словом «пропаганда».
Кирилл Мартынов: Спасибо, Даниил Борисович. Мне кажется, вами был представлен достаточно мощный и убедительный пример интеллектуального волонтерства. Андрей, вам слово.
Андрей Архангельский: Я буду более практичен и смогу дать менее общий взгляд – сознательно, потому что Даниил Борисович исключительно точно и универсально представил общую картину. В двух словах опишу суть моих измерений. Я решил пойти на интеллектуальный эксперимент. В течение года, практически с марта предыдущего года, я слушал прогосударственные радиостанции. Это четыре радиостанции: «Комсомольская правда», «Говорит Москва», «Вести FM» и «РСН», а также радиостанция «Business FM» – интересный феномен, стоит на нем потом отдельно остановиться.
Прежде всего, это дает изучение самого языка пропаганды, самого языка этой однозначности. Когда слушаешь одновременно четыре станции – это технически не так сложно, я умудряюсь даже одновременно слушать новости на нескольких станциях. То есть ты слушаешь первую новость, быстро переключаешь на следующую станцию и успеваешь там застать начало, потому что они хитрым образом немного различаются по времени, все по-разному начинают. «Business FM» читает новости на три минуты раньше. Условно говоря, они читают новости в 14:58, в то время как на всех остальных радиостанциях новости выходят в 15:00. Меня интересовали, прежде всего, оговорки совпадения. Даниил Борисович очень точно заметил, что даются некие установки, о чем мы говорим сегодня. Это поразительный феномен.
Возьмем новость с тем же Коломойским. Казалось бы, какой-то конфликт с губернатором и бизнесменом в соседней стране. Представьте себе, что такой же конфликт возник, например, в Турции или Молдавии. Сейчас, ровно в этот момент у президента какая-то проблема с губернатором какого-то края. Как повторяет Даниил Борисович, знаем ли мы об этом? В сущности, мы никогда не узнаем об этом, потому что это местный, локальный конфликт.
В течение 15 месяцев мы знаем про Украину практически все. Фактически мы живем в Украине, потому что знаем эти новости в подробностях. Потрясает то, что какая-то одна новость циркулирует в течение двух-трех дней на всех станциях примерно в одной и той же последовательности с одними и теми же формулировками, и тут я фиксирую что-то, для чего у меня не хватает рационального языка. Я это называю провалами.
Хайдеггер нас учил, что бытие мы можем поймать, уловить в оговорках, провалах, каких-то лакунах. Для описания внутреннего общего мотива у меня нет национального языка. В этом смысле пропаганда иррациональна, потому что во всем этом важнейшую роль все-таки играет настроение или страсть. Я убедился, что это невозможно делать по принуждению. Расхожее представление, что этим людям платят деньги, поэтому они говорят такое – нет. Я считаю, что тут все устроено сложнее, и люди это как-то по-своему объясняют, и они верят в это. В водопаде однообразных новостей, например, про Украину, поражает то, что людьми владеет какая-то внутренняя общая идея, о которой не говорится вслух, но за всем этим есть детский инфантильный мотив: «Украину ждет скорый крах, весь мир ждет скорый крах». Такое пожелание: «Когда же наконец это случится?» Это с рациональной точки зрения для меня необъяснимо.
У Адорно в «Исследовании авторитарной личности» я нашел очень точное описание еще одного феномена – Адорно называет это «подмигиванием», за счет чего создается атмосфера, притягивающая слушателей, намагничивающая. Ведь радио гораздо более сложная вещь, чем телевидение. Радио – это телевидение для умных. Радио сложнее устроено и не настолько тотально и однообразно, насколько однообразно телевидение, не настолько монологично. Там допускаются более сложные и хитрые приемы, а главное, там есть прямая связь со слушателем. Радио, каким бы оно ни было прогосударственным, не может отключить слушателя, и когда есть слушатель, значит, есть какая-то живая реакция, то есть возможные проговорки, что-то попадает неконтролируемое. В этом смысле радио – гораздо более сложно устроенная машина, поэтому наблюдать за ним интереснее.
Что касается подмигивания, Адорно пишет об одном американском проповеднике – речь о 1935 годе, – который аккумулирует тоталитарную отрицательную энергию на радио, и его группа занимается этим исследованием, он рассказывает об этой атмосфере подмигивания. Он пишет, что впрямую какие-то важные вещи не говорятся. Это есть момент вовлечения слушателя в тайный заговор. Именно это создает интригу. Этот феномен довольно новый – пропаганда овладела им в течение последнего года. Вся государственная пропагандистская машина научилась подмигивать. Но, что самое поразительное, огромная многомиллионная аудитория научилась играть в игру в подмигивание. Люди за год выучили язык недоговорок, выучили язык жестов, и эта атмосфера общего заговора – мы о чем-то знаем, о чем не говорим впрямую, – создает дополнительный приятный эффект для слушателя: он состоит с радиостанцией в некоем заговоре. Это же всегда очень приятно, когда вы оба – ты и твой собеседник – о чем-то догадываетесь, разговариваете друг с другом на языке намеков, но понимаете, о чем речь. Инструмент недоговорки – один из важных инструментов пропаганды.
Даниил Борисович хотел поговорить о сериалах, но ему не дали. Очень зря, потому что нет в стране большего специалиста по сериалам, чем Даниил Борисович. Позволю себе украсть у него несколько тезисов. Мы задаем вопрос, откуда эта милитаризация сознания, это прямое восхищение войной? Это абсурдная ситуация. Как может восхищаться войной как таковой человек, чей дед или отец воевал? Наша страна пережила страшную, чудовищную войну. Как это возможно, что война как таковая может иметь какие-то положительные коннотации? Надо сказать, что наше телевидение и кино очень сильно постаралось, поработало над 2014 годом.
Даниилу Борисовичу принадлежит знаменитое высказывание, что у нас нет ни одного сериала о работающем человеке, о бизнесмене, который заработал деньги, о человеке, который, условно говоря, растит сад – то есть какой-то гуманистической подкладки практически нет. Есть какие-то условно розовые сопли на тему семейной жизни – развод, ушел, пришел, бросил, изменил, но это тоже жизнь а-ля «Малахов плюс». Тем не менее, разговора о естественной жизни в сериалах нет.
Почему я вдруг переключился на сериалы? Потому что они на 80-90% в течение минимум десяти лет были о каких-то силовых действиях, о спецслужбах, о войне. Сериалы о войне – длиннейшая история. Когда киноведы говорят о периоде 1970-х годов, они называют кино про войну «Игрой в “Зарницу”», потому что появилось какое-то количество абсолютно посредственных, бездушных фильмов, которые ругали, и считалось, что тема патриотизма на этом и заглохла. Количество продукции на ту же тему сейчас несопоставимо по качеству даже с продукцией 1970-х годов, потому что постепенно из этого сериального потока вымылось – от слова «вымываться» – какое-то объяснение, ради чего была война.
Понятно, большинство фильмов посвящены Великой Отечественной войне, сделаны на этом материале. Но постепенно из этой темы улетучился смысл – зачем, ради чего. От этого разговора вообще уходят, не объясняют. В результате присутствия войны как таковой, самоценности войны, война как наилучший инструмент решения проблем, вообще силовое решение проблемы воспринимается как единственно возможное – вот какой был результат этого доминирования, присутствия военно-патриотического кино.
У нас слово «патриотика» связано и совпадает с «военным», то есть у нас «патриотизм» равно «военное кино» или «военный сериал». Это милитаризация сознания, это готовность к войне, представление о войне как о естественном. Адорно об этом пишет в «Исследовании авторитарной личности». Он описывает определенную градацию тоталитарных типов, и там встречается тип, который занимается рационализацией. Адорно приводит тезис: война как нечто естественное для жизни, как естественное продолжение политики и так далее. Эти зерна милитаризации были заложены задолго до 2014 года, и я почти уверен, что режиссеры, продюсеры, актеры, которые участвовали во всем этом, естественно, делали это без всякой задней мысли, не подозревая, что это может иметь какие-то негативные последствия. Поскольку в большинстве своем там отсутствует какое-либо представление об ответственности исторической, этической – про эстетическую я уже молчу... У них нет представления об этической ответственности за то, что они делают, за то, как их продукция будет интерпретирована, воспринята. И количество перешло в качество. Кинематографы, сериалы подготовили этого милитарного человека, подготовили к восприятию войны как чего-то естественного. То есть в 2014 году, когда мы вдруг обнаруживаем для себя, что есть милитарный способ решения проблемы, война как таковая, война ради войны – откуда это? Человек должен ценить мирную жизнь. Откуда берется это отношение к войне как к чему-то родному, естественному? Есть длинное психологическое объяснение.
Дело в том, что у нас фактически не появилось мирной этики – у нас этика осталась военной. Если мы уйдем совсем вглубь и спросим себя, почему так все случилось к 2014 году, то придем к выводу, что на место военной этики, которая была при советской власти, фактически не пришло мирной этики, которая должна была, условно, появиться после 1991 года – достижение малых целей, движение шаг за шагом, практика малого дела. Эта мирная этика фактически не сформировалась, вместо нее так и осталась военная. И когда человек попытался на что-то опереться, самым прочным и знакомым оказалась военная этика. Эта военная этика, эта эстетизация войны, то есть превращение в войну ради войны на экране, соединились и дали некоторую реакцию – человек вдруг обнаружил, что ничего роднее войны как способа решения каких-то проблем нет.
Напоследок я расскажу вам о радиостанции «Business FM». Несмотря на то, что я слушал прогосударственные станции, «Business FM» является некоторой альтернативной. Все-таки это частная радиостанция, которая говорит от лица среднего класса, и она так была задумана. Самым поразительным итогом этого годового прослушивания было не то, как вели себя прогосударственные радиостанции, потому что это легко было предугадать, а то, как трансформировалась радиостанция «Business FM». Она начинала, условно говоря, как «Business FM», а заканчивала так, что ее повестка по теме Украины почти полностью совпадала с прогосударственной. Это к вопросу о частной радиостанции и частном СМИ, что его частность и независимость может спасти его от пропаганды. Ничего подобного, это не происходит, это еще одна иллюзия, с которой пришлось попрощаться. В конце концов, мы убеждаемся, что все зависит от внутренней этики журналиста и от опоры на универсальные ценности, а не на внутренние. Спасибо.
Кирилл Мартынов: Спасибо, Андрей. Я хочу позволить себе очень короткий комментарий для того, чтобы связать эти две части: с одной стороны, как вы слушали радио, с другой стороны, про военную этику. Получается, что мы в преддверии 70-летия находимся, по всей видимости, даже в гораздо более сложной позиции и ситуации, чем привыкли думать, в частности, по той причине, что есть стандартная тема – травма войны. И мы думали, кто у нас травмирован войной? Люди, которые воевали, дети, которые это все пережили, блокадники в Ленинграде. Но в силу того, что это такое центральное событие, к которому постоянно возвращается коллективная память и государственная пропаганда, травма войны сейчас раскрывается. Она не только не сходит на «нет», но у нас возникает ощущение, что мы не повоевали, что там кому-то удалось, а мы не смогли попасть на фронт, в каком-то смысле слова не состоялись в качестве людей в рамках этой военно-патриотической этики.
Если связывать это с радио, у меня здесь схожее ощущение с Андреем, и у меня есть друзья, с которыми мы разбросались по разные стороны то ли баррикад, то ли чего-то за последний год уже более военизированного. Я тоже долго думал о том, как так получилось, вроде неглупые люди, и есть какое-то рациональное объяснение – люди на квартиру хотят заработать, работают на государство, зарплату получают, ипотеку оплачивают. Но мне кажется, что действительно есть какая-то страсть, и отчасти страсть, связанная с этой военной правдой.
Около полугода назад меня по ошибке пригласили на «РСН» Габрелянова, а там был прямой эфир, на чем вы не сделали акцент. Прямой эфир – гостя выгнать трудно. Не только слушателя тяжело отключить, но и гостя, который пришел и сидит в студии, трудно выгнать, заставить замолчать. И они почему-то ждали, что я буду какие-то правильные вещи говорить о том, что знаете, мы сейчас соберемся, пойдем бить фашистов, и в конце была публичная истерика, ведущий меня обвинял, что я лично выдавливал мальчишкам из «Беркута» глаза на Майдане. Почему-то была такая ситуация. Очень серьезное было столкновение. И почему-то для него было действительно важно обвинить меня в этом. Слово Александру. Не знаю, какие у него тезисы, но надеюсь, что он будет говорить как социолог, социальный теоретик.
Александр Бикбов: Спасибо, Кирилл. Добрый вечер. Я услышал в двух предыдущих выступлениях Даниила и Андрея о том, что в СМИ произошли драматические изменения, которые определили смену повестки, смену способа обращаться к публике, к аудитории. Я бы для начала сформулировал контртезис. С моей точки зрения, СМИ изменились крайне незначительно, но эти маргинальные изменения произвели ошеломляющий эффект. Я поясню в ходе своего выступления, что я имею в виду, но для начала хочу задать вопрос: являются ли государственные СМИ государственными? Это ключевой вопрос.
На деле, если мы посмотрим на то, каким образом происходит управление СМИ и каковы контрактные отношения между редакциями и основным финансистом, мы с некоторым удивлением для себя обнаружим, что государственных СМИ в чистой форме, то есть форме, опирающейся на бюрократический аппарат и на прямую возможность замещать или смещать редакторов по прямому звонки из администрации президента, оперировать повесткой дня и т.д., то есть в форме бюрократических предписаний, уже не осталось, и это давняя ситуация. Точно так же, как давним трендом является ностальгическое восстановление в правах поздней советской эстетики, когда еще был открыт частный канал «Ностальгия», по которому транслировались в основном старые советские фильмы, и не про войну. То есть существует несколько процессов, которые восходят к гораздо более ранним структурным сдвигам, которые датированы не сегодняшним днем, точно так же, как и приватизация государственных СМИ.
Оказывается, что приватизация, которая происходит в сфере управления информацией, даже более выгодна для ведения сегодняшней пропагандистской работы, чем модель, основанная на якобы послушном, а на самом деле довольно основательно сопротивляющемся бюрократическом аппарате. И одна из хороших иллюстраций этого тезиса – упомянутые сокращения госфинансирования как гостелеканалов, то есть тех, которые мы считаем государственными, телеканалов, транслирующих провластную, проправительственную повестку, так и больших редакций СМИ вне зависимости от их политической ориентации. Прекаризация журналистского труда, то есть расшатывание условий контракта, отказ журналистам в гарантиях на продолжение деятельности, на оплату отпуска, компенсацию при потере трудоспособности и прочих несчастий, вполне себе частых в современном профессиональном мире, – это и есть один из главных и крайне эффективных инструментов прибавления страсти журналистскому высказыванию.
В то время как журналистов увольняют и нынешние редакции сокращены по сравнению с ноябрем 2014 года на 10-20%, те, кто остается, работают с удвоенным огоньком и лояльностью. И здесь в некотором смысле неважно, какую сторону в политической агонии или политическом состязании занимает то или иное СМИ.
К этому относится еще один важный тезис, призванный демистифицировать этот демонический эффект согласованной повестки. На деле, если мы посмотрим на опыт других обществ, на то, как работают СМИ во Франции или США, то обнаружим, что кружение одних и тех же новостей по медийной повестке наблюдается и там, и во многом этот эффект уже был проанализирован. В частности Пьер Бурдье, французский социолог, который в конце своей жизни занялся анализом медиа, показал, что этот круговорот обязан не прямому политическому давлению, а коммерческому состязанию за аудиторию. А поскольку наши СМИ сегодня коммерциализированы – и коммерциализированы в некотором смысле до предела, это тот самый международный эффект, который они наследуют не из прямых взаимодействий с политическими центрами власти, не из взаимодействий с Кремлем, а просто из того, что большинство либеральных СМИ, а теперь уже и большинство провластных СМИ так или иначе испытывают перебои с финансированием, вынуждены более смело бросаться в разного рода авантюры. В этом отношении согласование медийных повесток, в том числе попытка написать ярче и убедительнее новость, которую уже озвучил конкурент, – это и есть один из эффектов спайки информационной повестки, когда одни и те же СМИ пытаются интерпретировать одни и те же новости.
Все эти процессы, которые в гораздо большей степени связаны именно с характером российского капитализма, его современного этапа в медиасфере, действительно имеют особенности, и российские СМИ довольно сильно отличаются от международных. Притом не будем обобщать, говоря, что есть некие международные, им противопоставлены некие российские, которые будто бы работают по единой модели или схеме. Такого, конечно, нет, но действительно имеются особенности, связанные с ослаблением цензуры, во многом обязанного тому, что СМИ перестали быть государственными.
Вспомните газету «Известия» 1979 или 1981 года. Какого рода страстные формулировки о войне там были допустимы? В то время, как то, что мы наблюдаем в газете «Известия», начиная с 2010 года, представляет собой крайне интересную с социологической точки зрения и крайне удручающую с политической точки зрения операцию. Что происходит? Это частная газета, она не управляется бюрократией, не принуждена следовать каким-то цензурным самоограничениям, и если мы посмотрим на то, кто начинает становиться колумнистами этого якобы официального рупора кремлевской администрации, мы придем в некоторое замешательство. Потому что колумнистами становятся те, кто еще в 2000-е годы был обладателем политических маргинальных позиций и именно в этом качестве не допускался ни на какие основные медийные площадки.
Я специально взял несколько имен крайне правых околофашистских публицистов, которые не просто упоминаются в газете «Известия», а становятся либо авторами материалов, либо колумнистами газеты «Известия». В июле 2010 года появляется первый авторский материал Александра Дугина. Шокирует ли вас газета «Известия» в 2010 году? Нет, вы ее не читаете. Хорошо, продолжим дальше. В октябре 2011 года в газете «Известия» появляется первый авторский материал Сергея Кургиняна. Шокирует ли вас газета «Известия» в октябре 2011 года? Пожалуй, не очень, потому что вы продолжаете ее не читать.
С января 2014 года колумнистом газеты «Известия» становится известный националист Егор Холмогоров. Здесь вы уже, наверное, начинаете читать газету «Известия» не в том смысле, что вы читаете ее от корки до корки, а в том смысле, что, не обращая внимания на ее основное содержание, как и раньше, вы делаете перепост в своем фейсбуке какого-нибудь материала Егора Холмогорова и восклицаете: «До чего дошло государство!»
Александр Проханов начинает публиковать авторские материалы в газете «Известия» с марта 2014 года, и даже Эдуард Лимонов – внимание! – становится колумнистом или автором материалов в газете «Известия» с октября 2012 года.
Что происходит в негосударственной газете, которая является при этом рупором некоторой государственной позиции, публикует материалы, посвященные работе государственных органов, достаточно интересные и содержательные интервью с чиновниками, освещающими вопросы экономической политики, социальной, культурной и т.д.? Происходит не очень многое – вместо колумнистов, которые раньше писали без огонька и без страсти, но при этом транслировали некоторый стертый, довольно плоский тип политического высказывания, приходят маргиналы, очень долго томившиеся в своих маргинальных нишах и томившиеся именно потому, что выражают эту страсть с неприемлемым ранее националистическим, неофашистским или авторитарным душком. Можно проследить подобным образом эволюцию очень многих редакций и обнаружить, что вот эти маргиналы, которым ранее было отведено место только на каких-нибудь националистических сайтах и которые, соответственно, встречались с публикой, уже интересующейся этими вопросами, заняли место на ключевых площадках, ресурсах и продолжают транслировать свои маргинальные, неонационалистические, неотрадиционалистские или околофашистские высказывания уже в рупоре официального СМИ.
В случае «Известий» как раз, мне кажется, и работает этот ключевой эффект малых или маргинальных изменений, которые дают драматические результаты для повестки. Большинство тех, кто не читал «Известия», не смотрел телевидение или не обращался к проправительственным радиостанциям, продолжают это не делать. То, на что мы обращаем внимание, – это как раз такого рода маргинальные проявления, и мы их усиливаем, это неизбежно, мы их подкрепляем своим вниманием и превращаем в некоторую господствующую, определяющую линию российских СМИ с властной повесткой. Более того, мы можем видеть, что либеральные СМИ начинают реагировать на эти крайности в таком режиме, который фактически превращает их в партнера по диалогу отнюдь не с авторами этих центральных сюжетов по скучным вопросам сокращения пенсий, слияния школ, устранения штата больниц в городе Москве и регионах, которое произошло уже несколько лет назад. Это все скучно. А ребята, которые рассказывают нам о войне с огоньком и задоринкой, почему-то привлекают гораздо больше внимания, и становятся мишенями этой журналистской контрпропагандистской работы. Это в целом довольно опасная тенденция.
Андрей говорил об ответственности журналистов, и, наверное, здесь имеет смысл говорить об ответственности не только моральной, но и аналитической, то есть кому вы отвечаете, на что вы реагируете. Очевидно, что эффект согласования повестки в данном случае уже не за счет трансляции лент новостных агентств, которыми занимаются все газеты или медиа, а за счет того, что либеральные СМИ начинают напрямую отвечать наиболее маргинальным пропагандистам, попавшим на центральные СМИ.
Мы с вами находимся в ситуации, когда в некотором смысле мечта маргиналов сбылась. Они хотели получить доступ к массовой аудитории – они его получили. Они получили некоторое временное подтверждение своих полномочий из рук государственной власти? Получили, в том числе за счет финансирования, а теперь они получили еще и привилегированное внимание своих оппонентов из медиамира – чего остается желать?
В этой ситуации крайне любопытным эффектом – я продолжаю анализ механизма управления этими СМИ – является то, что такого рода публицисты, трендсеттеры, люди, которые делают мнение, сменяются не потому, что их устраняет критика, ведущаяся с противоположных позиций, их устраняет их излишний радикализм. Здесь снова пример Александра Дугина оказывается крайне показательным, потому что, став колумнистом и автором газеты «Известия» еще до начала протестной волны, он предложил излишне радикальную националистическую и традиционалистскую повестку в связи с проектом «Русской весны» и Новороссии и в какой-то момент его просто исключили из числа привилегированных публицистов, привилегированных носителей высказывания на разных медийных площадках, связанных с государственным и правительственным финансированием. И если посмотреть на ту же газету «Известия», то последний авторский материал Дугина датирован мартом 2014 года, после чего упоминание его имени носит преимущественно негативный характер. То есть его услугами воспользовались, он оказался излишне радикальным, против него обратили тот же инструмент, которым он совсем недавно пользовался.
Полагаю, это хорошая иллюстрация того, как работают СМИ – не государственные, а частные, которые могут себе позволить выполнять заказы на подряде у государства и делать это с гораздо большей эффективностью и в некотором смысле с меньшими обязательствами как перед бюрократическим аппаратом, так и перед своими наемниками. И, наверное, для того чтобы правильнее противопоставлять что-то эффектам этой пропаганды, нужно просто лучше себе представлять, каким образом она устроена не только морально, не только на уровне содержательного суждения, но и с точки зрения профессиональной механики. Спасибо.
Кирилл Мартынов: Спасибо. Думаю, мы найдем, как поспорить с тезисами из выступления Александра. С одной стороны, есть вполне очевидная проблема превращения журналиста в прекариат, и эту технику, говорят, замечательно опробовал господин Собянин, который, еще будучи губернатором Тюменской области, предложил СМИ конкурировать за доступ непосредственно к телу администрации области, и тому, кто последний будет обивать порог, пролежит всю ночь с желанием вынести самый большой портрет губернатора на передовицу, дадут немного денег наконец-то. Всех остальных нужно просто уничтожить, и таким образом мы придем к отличному формату управления СМИ. Тем не менее, в следующих тезисах, которые после этого прозвучали, есть довольно спорные вещи. Думаю, что мы поспорим.
По нашему плану я должен задать какие-то вопросы. Я попробую сформулировать вопросы в том же порядке, в котором мы выступали, и попрошу коротко ответить на эти вопросы и коротко прокомментировать то, что было сказано другими выступавшими, после чего мы предоставим слово слушателям.
Даниил Борисович, к вам вопросы у меня будут несколько наивного характера. Я буду играть в «почему». Причем будет сразу три «почему», которые немного похожи друг на друга и, наверное, связаны. Первое «почему». Я знаю, была работа в конце 1990-х годов американского социолога Патнэма, называется «Боулинг в одиночку», и там он делал вывод о том, что американское общество атомизировано в негативном смысле слова, то есть это негативный, нигилистический индивидуализм, в частности потому, что люди из офисов едут на машинах в свои дома, где они запираются с телевизором, бутылкой пива, и так проводят свой досуг. Многие авторы после этого посчитали, что интернет в этой связи что-то поменял. Для публики есть замечательный технооптимист Клэй Ширки, достаточно знаменитый автор, американский блоггер, который приводит в пример ту же Википедию и говорит о том, что Википедия – это достояние всего человечества, сделанное людьми в свободное время, когда они отключились от телевизора, когда у них появилась возможность сделать что-то еще в медиапространстве кроме того, как смотреть ящик. Первое «почему» – это почему люди так много смотрят телевизор, и что можно сказать о том обществе, где просмотр телевизора является главной формой деятельности?
Второе «почему» – почему нет тех самых медиааналитиков, хотя бы даже социологов, с той точки зрения, что если чисто в пропорциональном соотношении телевизор – это главное занятие россиян, то почему он так плохо исследуется?
И третье «почему». Не буду спрашивать, почему мы гордимся тем, что не смотрим телевизор и ничего о нем не знаем, потому что это и так более-менее очевидно, исходя из позиции, что мы, все присутствующие, не смотрим телевизор, потому что в телевизоре до 2014-го или, может быть, до 2012 года ничего важного не происходило. В том смысле, что телевизор – это «Дом-2», в основном такие ассоциации вызывает. Народ живет, ему нужно какое-то пассивное развлечение. То есть там была легенькая бытовуха. В 1990-е какая-то чернуха, в нулевые – все эти сериалы, реалити-шоу. Это все постепенно тянулось, ничего важного в телевизоре не происходило. Почему вдруг нам так кажется, по крайне мере, людям, которые за этим специально и профессионально не наблюдали, что телевидение выпрыгнуло в последние несколько лет или даже в последний сезон, как черт из табакерки. Почему все-таки у «Дома-2» появилось ружье?
Даниил Дондурей: На все три вопроса, может быть, даже один ответ.
Дело в том, что люди всегда нуждаются в определенных картинах мира, особенно в моделях будущего, и телевидение уклонилось или, наоборот, делало эту работу каким-то особым образом, потому что все эти 20 лет не было никакого моделирования будущего.
Людям все эти годы не предлагалось светлое будущее, которым коммунисты так чудесно занимались какое-то количество времени и сил. В последнее время появилась мощная программа, связанная со светлым прошлым, и это большая и серьезная работа. Наряду с нарышкинским историческим, где попечителем является президент, создано очень важное и специальное военно-историческое общество. Одна из побед минувшего месяца – его московский начальник назначен министром культуры Москвы, и все это чрезвычайно важно, потому что эта программа связана с тем, как мы понимаем: абсолютно новая, концептуальная идея о том, что в России не было темного прошлого. Это большая работа, специальная, невидимая. Об этом очень много говорили, это все очень правильно. Так же, как пересмотр всей военной доктрины и т.д.
А люди не могут жить без модели будущего. Одна из гипотез по поводу того, почему Россия – абсолютный чемпион по подростковому суициду. Вы знаете, что у нас он в три-четыре раза выше, чем в любой стране Европы, включая Албанию, а по отношению к некоторым скандинавским странам – в шесть раз. Нет модели будущего, дети ее не получают ни в школе, ни в семье, нигде. Сейчас стали играть в укров. Последние события этой зимы, об этом я на днях прочитал у Ямбурга, что детей в связи с 70-летием Победы одевают с военные камфуляжные куртки, дети ходят строем, с удовольствием кричат речевки, вместо слова «немец» и «фашист», которое 68 лет было главным в детских играх 7-11 лет, сейчас «укры». Это серьезная проблема. Это колоссальная история, и в этом смысле телевидение эту работу произвело. Вышесказанное – это ответ на все три заданных вопроса.
Судя по вашим словам, вы имеете в виду, что есть телевидение государственное, есть частное и есть общественное. Ничего подобного в России нет. Когда мы предложили господину Медведеву общественное телевидение, он спросил: «А какое?» Я говорю: «В России только коммерческое». Вы правильно рассказывали о том, как идеологические доктрины встроены в коммерческие конкурентные системы. Это потрясающее открытие середины 1990-х годов, когда у нас в конце 1994 года возникло рекламное телевидение, как рекламное телевидение стало обслуживать интересы власти. В этом смысле и газета «Известия» частная, и «Первый канал» частный. Это же все частные каналы – «Национальная Медиа Группа», не буду брать «Газпром-Медиа» и прочее. Но это не имеет вообще никакого значения, потому что все прекрасно понимают из неформальных практик, как надо себя вести, что является правильным, а что неправильным, как нужно отдаваться.
Я согласен с коллегами, что это не за деньги, это очень сложная система мотивационных процессов, культурных предписаний, эскалация лояльности, как важнейшего современного свойства, потому что все его предписания сегодня требуют эскалации. Нужно забежать быстрее и продемонстрировать, что я с вами. И человек начинает любить это, отдаваться, быть художником.
Позавчера я получил газету «СК-новости», где опубликованы наконец-то экспертные группы Министерства культуры РФ. Очень интересно, невидимые вещи. Это произошло буквально неделю назад, там много советов, но есть очень важный – это совет по авторскому и экспериментальному кино, где впервые введены представители – не знаю с какого года, думаю, где-то с 1987-го – ФСБ, Министерства внутренних дел. Треть членов этого совета – сотрудники Министерства культуры. Там абсолютно контролируемый состав экспертов, который от имени гражданского общества, включая таких выдающихся кинематографистов, как шеф-редактор издательского дома «Однако», будет решать, какой фильм экспериментальный, а какой – нет. Это очень интересные процессы. Никаких дискуссий на эту тему не будет, никогда профессиональное сообщество не будет выступать – ни одно, ни другое, ни 25-е – на эту тему, хотя здесь распределяются средства и здесь серьезные решения от имени государства.
Кирилл Мартынов: Спасибо. Думаю, что если пытаться свести все мои три «почему» к одному ответу, то вполне этот ответ позвучал. Андрей, вот о чем я вас хочу спросить – это мое собственное недоумение, но в силу темы, которую вы подняли, этот вопрос напрашивается.
До какого-то момента было ощущение, что у нас в стране действует странный общественный договор. Телевидение вместе с концом НТВ и других проектов, существовавших с 1990-х годов, мы отдали. Нам то, что происходит на телевидении, неинтересно, это игры государства с народом. У нас маленький зал, мы люди занятые, много работаем. Два года назад я купил себе телевизор, большой, причем я всегда с уважением – я не говорю «телек», «ящик», «ТВ», я всегда очень уважительно говорю «телевидение», даже встаю обычно, когда это говорю, потому что после того, что случилось в последний год, иначе к нему относиться невозможно. Но все равно у меня было такое ощущение, что был договор, что в телевидении черт знает что происходит – и жанры какие-то дурацкие, и ток-шоу глупые, и совершенно идиотские реалити-шоу, и пресловутый «Дом-2», а есть еще СМИ для нормальных людей – то же радио, например. Это относительно маленькая аудитория, в Москве это, может, миллион человек, и это предел. Газеты. Кто читает газеты? Газеты сложно читать, там много букв. И особенно интернет.
И в какой-то момент времени вдруг выяснилось, что когда вы слушаете радио, то там та же самая повестка, которая на телевидении. Раньше у вас был шанс, что вы говорите о чем-то своем, например, о культуре. У нашего друга и участника этих собраний Сергея Медведева была программа «Археология» на московском FM радио. Он там, в принципе, говорил о культуре, иногда рассматривались социально-политические вопросы, но в целом это была культурная программа. Сейчас по каким-то причинам эта динамика «Business FM» невозможна. В интернете цензура, и, в принципе, есть много мечтателей, которые говорят, что нужно вообще сделать свой собственный интернет. Был прекрасный проект интернета «Чебурашка». Я не знаю, как это логически объяснить. Как вы объясняете, почему это «естественное» разделение народных СМИ и всех прочих сломалось?
Андрей Архангельский: Да, это интересный феномен. Надо сказать, что даже какие-то прогосударственные радиостанции остаются иногда критичными по отношению к власти. Правда, это было примерно до августа, последние полгода – нет. Сплошное славословие, все, что связано с государственной повесткой – это на максимуме лояльности. А раньше на радиостанциях было даже хорошим тоном немного поспорить. Например, прогосударственные радиостанции освещали процесс над Навальным, и нельзя сказать, что они выступали с пропагандистской точкой зрения – вовсе нет. Интересно, что этот пропагандизм, нездешняя страсть, фокусируется вокруг нескольких тем.
Довольно интересное свойство сознания – избирательность, где входить в ажиотацию, а где оставаться рациональным. С другой стороны, почему нет? Советский человек жил в системе двойной морали, тройной морали, то есть это вполне укладывается в одной голове.
Но как только речь заходит про Украину, впоследствии про Запад – тут Даниил Борисович говорил о шизофрении, а я бы употребил слово «мазохизм», потому что был совершенно феноменальный случай. Когда Запад ввел санкции и Россия ответила – это был август-сентябрь прошлого года, пиковый момент, буквально на следующий вечер радиостанция «Вести FM» продемонстрировала исполнение древнего культа, что ли, культа самосожжения. Это был поток: «Берите все! Я отказываюсь от всего! Мне не нужны ваши машины! Убирайтесь с вашими продуктами!» Говоря еще проще: «Пусть мне будет хуже, но только не западные продукты. Будь они прокляты! Пусть нам будет хуже, нам ничего не нужно!» Это акт садомазохизма. И поразительно, что те же дикторы совершенно рационально рассуждают на тему экономики. Они там включают пингвина, а потом его выключают, извините за выражение. Это феноменальная вещь, они не сошли с ума. В этот момент у них включается сложная мотивация. Тут я могу привести только психологические объяснения.
Кирилл, ты сказал важную вещь, почему включается война. У Высоцкого есть знаменитая фраза: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки». 68 лет война понимается как то единственное настоящее, что случилось с человеком. Отсюда странного рода зависть к тем, кто воевал. С ними случилось настоящее, а с нами – нет. И только этим можно объяснить, если встать на сторону этих людей.
В их представлении война является тем единственным настоящим, на что способен человек вообще. Все остальное, мирная жизнь – это игрушечки, а война является синонимом чего-то настоящего. Это какой-то пароксизм сознания, странный скол, совершенно не типично для последних 70 лет – понимать войну как естественное, настоящее, а не как страшный сон.
Возвращаясь к самому вопросу, феномен заключается в том, что радиоведущие способны включать тумблер на определенных темах – санкции, Украина, Запад, Коломойский, Яценюк, Порошенко – и выключать этот ажиотаж на темах цены на гречку. Тут они становятся спокойными, рациональными, способны глубоко и сложно видеть ситуацию.
Поразительна еще такая вещь. Как только заходит речь о каких-то российских событиях, они на фоне Украины кажутся детским садом, потому что про Украину можно говорить все и это является очень странной компенсаторикой. Можно говорить про президента, про премьер-министра, про страну то, что работник радиостанции – государственной, прогосударственной и частной тоже – фактически не может себе позволить с такой степенью откровенности и открытости говорить о российской власти. Это момент компенсации, ведь эти люди тоже страдают, что им на многие темы говорить нельзя. Но когда они говорят про Украину, то чувствуют себя свободно. И в парадоксальном смысле это момент свободы для них, и в иезуитском смысле, как принять выражаться в русском языке. Поэтому как только они начинают говорить про Россию, они сознательно выключают свой тумблер и говорят о том, что все сложно, здесь так, а здесь так, система сдержек и противовесов. С другой стороны, это детсадовская повестка, и они сами чувствуют, что говорить про Россию им неинтересно. Про Украину им можно говорить, там что-то происходит, а российская повестка почти вся перекрыта, там сплошные табу, то есть нет мотивации, нет даже какого-то журналистского драйва.
Кирилл Мартынов: Спасибо. Вы процитировали балладу о детстве Высоцкого, эти строчки – «Не досталось им даже по пуле». Я хочу для слушателей сказать. Есть исследовательница Дарья Димке, которая занимается антропологией детства и говорит о том, что в таких утопических сообществах, как Советский Союз, ребенок рассматривался как незавершенный взрослый и даже на полугосударственном или государственном уровне поддерживались различные практики. У ленинградских коммунарок были практики трудовых десантов, когда в 1950-е годы отряд по тревоге будили и отправляли на прополку свеклы под лозунгом того, что каждый имеет право на подвиг, и если вам по пуле не досталось, то вы хотя бы свеклу прополите. Причем использовалась военизированная риторика десантов и прочего.
Александр, вот о чем я хотел с вами поговорить. Вы дали очевидно марксистский анализ ситуации – я никаких негативных коннотаций в это определение не вкладываю. Не знаю, хотите вы об этом говорить или нет, но меня смутило, и я хочу проблематизировать два момента. Во-первых, вопрос о цензуре. Вы заметили, что цензура снизилась и это дало возможность «Известиям» образца 2014 года позволять себе то, что в принципе нельзя было представить в центральней газете еще десять лет назад. В качестве проблематизации. Мы знаем, как складывался нынешний холдинг «News Media» – это желтая пресса, газета «Жизнь», и мне казалось, что желтая пресса – последний бастион здравомыслия. У желтой прессы есть тяга, она хочет сенсацию, и если все говорят одно и то же, то желтая пресса, по идее, в любом случае должна убежать, скорчить какую-то физиономию со стороны и там сказать: «Знаете, а мы скажем не это». И так работает этот медийный рынок. Даже с коммерческой стороны сенсация – это не то, о чем все говорят. И нам, как людям, работающим в медиа, и всем присутствующим хорошо известно, что цензура, как бы нам ни хотелось мечтать об этом, усилилась, потому что мы можем Дугина или Лимонова поставить в федеральную газету, но не можем поставить еще 20 человек на телевидение, например. И есть темники, есть топ-листы.
И во-вторых, если, как вы утверждаете, в этом есть доля здравого смысла, современные медиа ориентированы на коммерцию и на выживание в этих коммерческих условиях и телевидение у нас прибыльное, как известно, почему есть спрос на тот тип продуктов, которые предлагают эти коммерческие компании? Вопрос о том, почему происходит такая гомогенизация этого рынка, почему все начинают предлагать на рынке патриотический «Бигмак» на ржаном хлебе и никакие другие виды продуктов в этой логике оказываются невостребованными, почему все производят одно и то же?
Александр Бикбов: Спасибо. Наверное, не стану открещиваться от квалификации своего анализа как марксистского, хотя ни в коей мере не считаю себя доктринером. Однако вынужден признать, что мы понемногу возвращаемся к тем формам, которые были характерны для XIX века, к ситуации до социального государства, до того момента, когда некоторая публичная этика и социальная мораль, при всех различиях, которые можно было наблюдать по разные стороны железного занавеса, снова овладевает социальным миром. И в этом смысле российское общество становится в гораздо большей степени похожим на буржуазное общество XIX века, например, французское. А во французском буржуазном обществе какой был самый популярный жанр популярной литературы? Рассказы об Арсене Люпене – благородном преступнике, который всех сумел обольстить и обмануть.
В целом, есть целый ряд исследований, которые показывают, что для буржуазного общества, где маленькому человеку позволено слишком мало, один из наиболее востребованных жанров массовой культурной продукции – это героическая литература, рассказы об аномалиях – монстрах, преступниках, всем том, что, с одной стороны, холодит кровь, а с другой – оказывается страшно привлекательным.
И полагаю, что мы не заметили, как российское общество перешло от ситуации почти тотальной дерегуляции неопределенности будущего к такой модели будущего, которая нам еще не вполне ясна в своих очертаниях, но уже состоялась.
Мы понимаем, что сегодня невозможны ни головокружительные карьеры в духе 1990-х, ни гигантские состояния из того же периода, и в конечном счете каждому из нас уже определено какое-то социальное место, пускай ни в каком обществе мы не можем сказать, какое именно это место и каковы границы маневра. То есть российское общество становится мелкобуржуазным в смысле XIX века, когда не существуют или очень сильно ослаблены социальные гарантии, когда нет защиты в случае, если вы теряете работу, или она оказывается во многом связанной с семейными и дружескими сетями, а не с государственной машиной перераспределения, когда прекращают действовать некоторые типы публичных дискуссий во имя общего интереса просто потому, что институциональные структуры, которые поддерживали этот общий интерес, уже не существуют. Частные конкурирующие, сталкивающиеся друг с другом концерны или группы пока еще находятся на стадии оформления, и их граница не столь очевидна, чтобы навязывать свою повестку в терминах частного корпоративного или монополистического интереса. В этом смысле американская пропаганда оказывается крайне успешной формулой пропаганды времен «холодной войны» 1970-1980-х годов, потому что она не затрагивает вопросов о несуществующем и апеллирует именно к тому, что вызывает наименьшие сомнения, – семье, друзьям, какому-то своему делу, которое можно делать руками, к чувству этой самой расплывчатой общности, связывающему всех нормальных людей.
Надо сказать, что терминология и риторика нормы характерна не только для провластных СМИ и активистов, но также и для протестных. Об этом я могу сказать, занимаясь много лет с декабря 2011 года исследованием митингов и интервьюированием тех, кто участвует в протестных митингах. Поэтому ситуация, о которой я говорил, то есть, прежде всего, цензура или ее ослабление, касается определенного социального региона, определенной зоны высказывания, где маргиналы получают возможность говорить обо всем, о чем угодно, а именно о том, о чем они говорили и раньше – еще пять лет назад, три года назад, – но на сей раз с подкреплением. Что касается вопроса, почему это оказывается востребованным, то, помимо попытки уловить эти массовые токи, запрос на героическое, экстраординарное, на священного монстра, который характерен для массовой культурной продукции мелкобуржуазных обществ, это и попытки выстроить в целом какую-то модель.
Даниил совершенно верно заметил про некую рамку, в которую эта модель вписывается, но я не соглашусь с содержательной характеристикой. Вы сказали, что нет образа будущего, и именно это служит причиной множества фрустраций и даже подростковых суицидов.
Образ будущего или модель будущего смещается. Если на протяжении 1990-х или даже 2000-х это была географическая модель будущего, то есть нашим будущим была Европа, или европейские демократии, или мировые демократии, то в настоящее время образом или моделью будущего становится наше идеализированное прошлое.
В рамках этой модели, именно в рамках этого смещения, притом, что будущее обладало вполне определенными содержательными чертами в обоих случаях, происходит запрос на способ говорить о современном обществе, о том, в какую сторону нужно двигаться и что такое норма.
Кирилл Мартынов: Я подумал, как исследователю вам и нам в рамках этой нашей дискуссии возможно было бы подумать о вопросе государственной бюрократии. Помимо трансформации цензуры, вы сказали, что в управлении квазичастными или полностью частными СМИ не участвует государственная бюрократия. На самом деле, этот вопрос с технической точки зрения гораздо более сложный.
В прошлом году я в поисках работы пришел в одно окологосударственное, частное СМИ, и мне сказали: «Мы дадим тебе нормальную зарплату, все будет хорошо» – я, кстати, не такой сильный прекариат был. Дорастая до определенного статуса, ты становишься не таким прекариатом. Но они сказали: «Мы работаем последние полгода (это июль 2014) следующим образом. Нам из администрации президента присылают темники, и мы ставим на следующий день те вопросы с теми тезисами, которые нам сообщат». И в действительности это не бюрократическая машина в веберовском смысле слова, а некое волюнтарное, ручное управление медиа скорее в советском духе, как это было в ЦК КПСС, когда на Старой площади сидели люди и согласовывали темы для советских СМИ. Поэтому вопрос бюрократии в этом смысле крайне двусмысленный.
Вопрос: У меня реплика Андрею Архангельскому и вопрос Даниилу Борисовичу. Реплика такая. Есть у меня такой грех – стоя в пробках, я слушаю радио. Если я правильно вас поняла, вы высказывались в том смысле, что слушатели радиостанций – это люди более свободные, раскрепощенные, и у них есть возможность донести свою точку зрения в активном общении. Я бы не согласилась. Например, я слушаю иногда «Говорит Москва», и там два основных персонажа – Доренко и, я бы сказала, информационный бандит Гудошников. Они великолепно умеют управляться со слушателями, которые задают им вопросы, которые им не нравятся. Каким образом? Во-первых, они тут же моментально искажают сущность вопроса, во-вторых, иногда у них сразу начинается агрессия по отношению к тому, кто звонит, и – удивительная вещь – они поощряют такие вещи. Один из слушателей говорит: «Как известно, ни Советский Союз, ни новая и старая Россия никогда не проигрывали никаких войн». Я еще вначале по-глупому ожидала, что ведущий скажет: «Как же так?» – и представит список. Ничего подобного – тишина. Поэтому я хочу сказать, что техника манипулирования контентами потрясающая, и ею владеют, и есть люди-умельцы, снимаю шляпу.
И хочу вас развлечь. Несколько лет назад, когда у нас еще был президентом Медведев, вдруг «Русская служба новостей» запускает вопрос: «Не считаете ли вы, что на самом деле нашей страной правят лучшие люди?» Боже мой, что тут началось? Люди звонят и говорят: «Откуда вы взяли? Это самые худшие люди. Откуда они все вылезли? Это ворье. Их всех нужно в тюрьму». И ведущая ничего не могла с ними поделать. Поэтому мне было все это очень интересно и смешно.
И я хочу перейти к вопросу к Даниилу Борисовичу на эту тему. Адольфу Гитлеру удалось изменить массовое сознание людей за десять лет, плюс-минус один год. У него не было телевидения, но у него были другие средства массовой информации. Например, был журнал Юлиуса Штрейхера «Штурмовик» и разные другие вещи, которые тоже действовали на людей очень сильно. Кроме того, у него было на что опереться – это Версальский мир, так называемое унижение немцев, то есть у них была реальная историческая ткань, которая была известна. У нас не было. То, что у нас сделали меньше чем за год с большинством людей, как переориентировали их сознание, то, что вы сказали, что за Путина год назад было 27%, а сегодня 86% – каким образом это произошло? Мне кажется, что очень интересно про это думать, потому что первый ответ, который приходит в голову, например, что у нас было другое образование. Но у меня ощущение, что меня хорошо учили и в средней школе города Харькова, и на филфаке МГУ. И я знаю много людей, которых хорошо учили и которые знакомились с критическим мышлением и т.д. Поэтому вопрос к вам: нет ли чего-то такого в россиянах или в русских как политической нации другого? Потому что когда вспоминаешь Гитлера – десять лет, а здесь меньше года – и такие результаты. Спасибо.
Даниил Дондурей: Я уже говорил, что все годы, начиная с 1995-1996-го и потом с 2003-го – это были этапы – велась очень скрупулезная работа. Поэтому я согласен с коллегами, которые говорили о том, что это все не в одночасье произошло. И неслучайно было запрещено внутренне говорить о результатах произошедшей в 1991-1993 годах революции. Невозможно же было себе представить, что достижения были объявлены «лихими 90-ми». Все достижения, которые в нулевые годы получила страна, были объявлены поражениями. Это непростая, ценностная и очень серьезная работа, в этом участвуют все институты, не только телевидение. Огромная работа школы, семьи, общественных групп. Это огромная системная культурная работа, поэтому я позволяю себе это тоже называть культурой, поскольку это и формирует представление людей, следствия которой лежат в экономической, социально-политической, международной, моральной, какие угодно сфере жизни. Это системное культурное производство.
Вопрос: Я обращаюсь ко всем выступавшим. Очень интересный был анализ, и только одного не хватило мне, по крайней мере. Здесь говорилось обо всей нашей аудитории, об обществе как о некоем едином, а существуют различные сегменты: высокообразованный, высокодоходный, низкодоходный и т.д. Да простят меня феминистки-женщины, гендерный фактор тоже существует. И неужели это все произошло так равномерно? Действительно те, кто смотрит телевизор, предопределяют во многом взгляд на актуальную повестку тех, кто не смотрит. Но неужели у всех произошла милитаризация сознания? При том, что если мы говорим про эти цифры. Гудков понимал, что это не совсем так, что 27% поддерживали Путина, а 73% были против. Не было ни одного периода, когда его не поддерживало абсолютное большинство. Надо себе отдавать отчет.
А произошло то, что примерно 40-50% избирателей, которые решали результаты всех наших выборов – и необязательно выборов, любой актуальной политической повестки, – это так называемые адаптивные конформисты, которые в самые критические моменты всегда поддерживали линию власти. И разница между теми и теми процентами, возможно, в этом и состоит. Я не уверен в этом, но, может, на основе личных бесед и наблюдений можно сказать, что у огромного большинства женщин, особенно матерей, очень милитаризировалось сознание. То, как преподносят события, для них становится выбором между правой и неправой стороной. Там же не показывают, что мы воюем, этого же нет, и в этой реальности они этого не видят, поэтому это необязательно объяснять.
И второй момент. В свое время Кириенко, наш бывший премьер-министр, сказал: «Почему мы не должны воспринять западные идеалы? Мы должны адаптировать эти западные идеалы, но отстаивать свои национальные интересы». Думаю, что все те, кто вольно или невольно делал те самые смыслы, о которых говорил Даниил Борисович, прекрасно понимали, что это абсолютно невозможная ситуация, и для того чтобы произошло то, что произошло сегодня, наверное, нужно было, прежде всего, создать совершенно иные смыслы, нужно было создать де факто иную идеологию, потому что большая ошибка – говорить, например, какое может быть идеологическое различие между нами и странами Запада, если у нас капитализм? Были созданы все предпосылки для того, чтобы между нами имелась такая же идеологическая пропасть, какая имелась между Советским Союзом и Западом, если понимать с точки зрения экономического развития.
Андрей Архангельский: Два очень важных замечания. Мы не делили никак структурно то самое общество, которое является потребителем телевизионного продукта, радиопродукта и т.д. Вероятно, это важно было бы сказать, проследить, какие категории как реагируют, но в том-то и дело, что пропаганда, про которую мы говорим обобщенно, именно в той части иррациональна, что воздействует как ядерный удар, она не разбирает, кого косит. И мы знаем примеры расхождений в интеллигентной, научной среде. Вдруг человек, которого ты долгое время знаешь, обнаруживает нечто совершенно потрясающее тебя. В данном случае градации нет, и это только подчеркивает всю сложность. В пропаганде есть некая соблазнительная сторона, которая затрагивает струны души. Ее очень трудно классифицировать, очень трудно было бы разделить это по имущественному, образовательному цензу. Невозможно, никакие критерии тут не работают, все совершенно необъяснимо, но действует на всех.
Александр Бикбов: Вы совершенно правы, говоря о том, что 40-50% людей, которые сегодня голосуют «за», не голосовали никак или были в такой ситуации оппортунистической неопределенности, которая не позволяла говорить о них в терминах чьей-либо мобилизационной базы, электоральной силы поддержки и т.д. Ответный вопрос к нашей аудитории может показаться не очень комфортным, но скажите, были ли вы до декабря 2011 года сторонниками какой-либо политической силы или общественной организации?
Дело в том, что большая часть тех, у кого я брал интервью – а я брал интервью и на протестных митингах, и на провластных, и до гражданской мобилизации, и после, и в целом ряде социологических проектов по социологии профессий – демонстрировали достаточно высокую степень оппортунизма, в том числе убежденности, что неважно, кто сейчас у власти, они все сволочи. Даже если кто-то сменит эту власть – придут новые сволочи. Что заставляло думать о том, что наряду, например, с латентным национализмом, который в российском обществе традиционно высок, наряду с целым рядом неопределенностей социальной жизни, которые сопровождают нас с 1990-х и изменили свою структуру сегодня, буржуазное общество XIX века не является обществом более спокойным и гарантирующим длительный профессиональный горизонт или горизонт благосостояния, чем в 1990-е.
В этом смысле спросите сегодня любого, кто говорит: «Да, я за нынешнюю власть», за что именно он, что именно он поддерживает, что именно ему нравится. И окажется, что это не вопрос политической поддержки или не вопрос согласия с какими-либо экономическими или политическими тезисами, это в первую очередь вопрос того, насколько удачно, в некотором смысле плутовски удалось провернуть несколько крупных военных операций без крови, несколько удачных ответов этому поднадоевшему Западу, несколько серьезных экономических операций, которые прошли незамеченными, но при этом имеют совершенно драматическое значение для нашего будущего, в том числе также пенсионную или образовательную реформу. То есть здесь нет какой-то исключительности, которая, например, отличала бы Россию от Италии. Среди моих знакомых нет никого, кто голосовал за Берлускони. Но почему он снова прошел на выборах? Эта ситуация крайне характерна для обществ, в которых нет политической определенности, для обществ, где эта политическая определенность как будто бы возникает из ниоткуда. Это ниоткуда по-прежнему оппортунистическое, это большинство по-прежнему мыслит, и это очень хорошо видно по интервью, в терминах двойного кода. Например, говоря: «Путин молодец! Посмотрите, как он взял Крым», и одновременно: «Во власти одни бандиты». Это я цитирую одно из своих недавних интервью. Здесь нет противоречий, поэтому плуты оказываются победителями.
Вопрос: Александр очень красиво рассказывал. Вам не кажется, что современная власть предложила народу то, что они очень давно хотели и ждали, потому что мы достигли определенного уровня доходов как общая нация и сейчас нам предлагают как раз решать нашу дальнейшую судьбу, то есть что мы будем делать дальше как титульная нация, какой путь нам предначертан. Сейчас сливается и государство с церковью, это очень заметно. Как вы думаете, в этом плане что они сейчас предпринимают?
Александр Бикбов: Не уверен, что вполне понял ваш вопрос в части титульной нации. Касается ли политика, о которой вы спрашиваете, какой-то одной этнической группы? Очевидно, что нет. Речь идет как раз о национальном управлении, о некоей новой модели гражданской нации, и в ней сталкиваются две отчетливых тенденции. Одну из них вы наблюдаете и реагируете на нее наиболее живо и болезненно, а вторую склонны игнорировать. И когда я говорю, что вы склонны, я имею в виду отчасти и себя как человека образованного, занимающегося исследованиями, хотя интервью на протестных митингах заставили задуматься о куда более глубокой проблеме, характерной для этих самых наций.
Первая часть этой повестки – неотрадиционалистская, и она ориентирована на нормативные модели семьи, гетеросексуальные и воспроизводящие потомство желательно как можно в большем количестве, на эффективного работника, который, с одной стороны, очень много работает, с другой – не выступает за свои права, на модель политического мира, политического единства без оппозиции, потому что вся оппозиция проплачена. И целый ряд не просто риторик, но практик, сопровождаемых точечными репрессиями, направлен на то, чтобы реализовать эти понятия, придать им некоторую форму социальных институтов. Это то, с чем мы все с вами сталкиваемся и на что мы склонны наиболее болезненно реагировать.
Но есть и вторая часть этой повестки, которая скрывается за экраном неотрадиционалистской риторики. Время от времени приходится слышать о том, что социальная опора нынешнего режима – это необразованные рабочие, занимающиеся промышленным трудом, ручным трудом, или, так или иначе, люди неинтеллектуальных занятий. Некоторый тезис или вывод, который из этого часто следует, что российская власть, модель современного режима правления патриархальна или становится все более патриархальной, оказывается опровергнут целым рядом законов и административных практик, которые разворачиваются параллельно и под поверхностью этой неотрадиционалистской риторики. Достаточно взглянуть на то, каким образом проводилась и до сих пор продолжает реализоваться реформа образования или реформа медицины, то есть все то, что ранее относилось к советскому социальному сектору.
Я не уверен, что вы внимательно следите за этими событиями, а между тем, именно там происходит то основное, что ориентировано, адресовано этому самому большинству, которое нуждается в заботе и поддержке. Ведь социальное государство советского периода во многом работало как машина перераспределения шансов в пользу тех, кто находился в более хрупком социальном положении, вплоть до каких-то пароксизмов доктрины пролетариата гегемона, которая очень выводила из себя людей образованных и творческих. Так вот то, что сейчас происходит в области социальной политики – это откат, уход от гарантий с государственной стороны и перевод всех расходов, которые ранее находились в сфере государственного перераспределения, непосредственно на индивидов и семей. Что это означает? Рост социального неравенства, отказ от той поддержки тому самому патерналистскому большинству, которому хочется говорить, когда мы наблюдаем эту цветущую неотрадиционалистскую риторику, и это по сути означает, что радикальным образом перестроен сам контракт с населением, когда формула «социализм сегодня» на самом деле превращается не просто в советский строй плюс социальное государство, а в неотрадиционалистский набор риторик минус социальное государство. И неотрадиционалистская риторика здесь выполняет очень важную функцию – она позволяет максимально оттягивать, отсрочивать отрезвление тех социальных слоев, которые находятся в зоне максимального социального риска, которые сегодня лишаются тех социальных гарантий, которыми они обладали еще недавно и которые вместо того, чтобы сорганизоваться и выйти на улицу уже под социальными лозунгами, продолжают считать, что Крым наш.
Кирилл Мартынов: Спасибо. Хочу сказать, что мы встречаемся в следующий раз 8 апреля, говорим о том, делает ли интернет нас свободнее, и смотрим на эту проблему с трех точек зрения – с точки зрения теории медиа, с точки зрения современной нейробиологии и с точки зрения интернет-активизма в хорошем смысле слова, в русле открытых данных. Спасибо, что пришли.
Участники:
- Даниил Дондурей – культуролог, социолог, главный редактор журнала «Искусство кино»;
- Андрей Архангельский – журналист, редактор отдела культуры журнала «Огонек», автор Colta.ru;
- Александр Бикбов – кандидат социологических наук, заместитель директора Центра современной философии и социальных наук Философского факультета МГУ.
Модератор:
- Кирилл Мартынов – публицист, преподаватель Факультета философии Высшей школы экономики.
25 марта прошла первая дискуссия «Медиа на службе государства» в рамках нового цикла публичных дискуссий Гайдар-клуба «Возвращение четвертой власти». В обсуждении приняли участие главный редактор журнала «Искусство кино» Даниил Дондурей, журналист и редактор отдела культуры журнала «Огонек» Андрей Архангельский и заместитель директора Центра современной философии и социальных наук Философского факультета МГУ Александр Бикбов. Автором и модератором проекта стал публицист, преподаватель Философского факультета НИУ ВШЭ Кирилл Мартынов.
Главными в дискуссии стали вопросы, как так получилось, что в последние годы большинство крупных СМИ заняли прогосударственную позицию, и зачем государству сегодня нужна монополия на рынке СМИ. При этом, как отметили участники, сразу нужно оговориться, что не вполне корректно говорить о государственных СМИ, поскольку лишь очень малая их часть имеет какое-либо отношение к государственному контролю и финансированию. А значит, речь идет о том, что рыночные условия существования средств массовой информации вместе с последовательной пропагандой создали почву для прогрессирования лояльности журналистов и самоцензурирования. Эти свойства общественного сознания и стали центральной темой для аналитического обсуждения на пересечении журналистики, пропаганды и социальных процессов.